Виктор открыл глаза. Было еще рано, и короткий, не уютный сон не принес ни отдыха, ни радости. Напротив, настроение было еще хуже, чем с вечера. Никакой надежды на скорый отдых и баню, настоящий, горячий обед за настоящим столом, а не здесь, в сыром и глубоком окопе, с зажатым между коленями котелком.
«Смены не будет и сегодня», — пронеслась мысль, к которой он, казалось, уже привык. И снова унылое и бездеятельное прозябание на передовой: никаких сдвигов, ведь, не предполагалось, лишь ленивое постреливание не давало забыть о том, что живешь в суровое и жестокое время испытаний и смертей.
Съежившись и втянув голову, как можно глубже в ворот шинели, сержант Лактионов, постарался уснуть. Но, оказалось, сон уже ускользнул от него и не думал возвращаться. Тогда, с силой потерев лицо жесткими ладонями, словно совсем прогоняя остатки сна, Виктор решительно встал. Небо во влажной рассветной дымке, было хмурым и неприветливым. Серая земля, взлохмаченная взрывами, казалось, еще задолго, до горизонта, соединялась с небом в одно целое. Наступал еще один день, который уже по счету, его фронтовой армейской жизни.
Виктор обошел сонный окоп. Некоторые бойцы, как и он, рано, проснувшись, чистили оружие, рядовой Сивков, шевеля губами, писал письмо. Сержант улыбнулся, и точно внутри у него вспыхнуло солнышко, так стало ему, вдруг, уютно, ласково и светло. Многие безобидно подтрунивали над Сивковым, находя несколько странной его привычку: чуть выдастся свободная минута — писать домой. Однако Лактионов прекрасно знал, что большая часть этого разговора-исповеди не доходила до адресата. Но этому, уже далеко не молодому бойцу, легче было переносить нее невзгоды и лишения, живя душой в своей многочисленной семье, переносясь мыслью туда, далеко-далеко за много километров на Восток, в свой мирный и дружный большой дом.
Рядом с Сивковым, двое солдат пришивали подворотнички к гимнастеркам, помогая зубами протягивать иголку.
Виктор, приподняв, и с силой толкнув тяжелую дверь землянки, вошел внутрь. И хотя здесь было довольно сумеречно, сержант Лактионов заметил в углу привычно склонившегося над рацией радиста. Что-то, видно, не ладилось, и его воспаленные веки и злое лицо, говорили, что не ладится довольно давно и серьезно. На узких нарах, сколоченных вдоль одной из стен землянки, лежал кто-то, свернувшись клубочком, и накрывшись с головой шинелью.
— Где лейтенант? — вдруг, почему-то шепотом, спросил Лактионов. Радист неопределенно махнул рукой и, немного помедлив, видимо, стараясь понять суть вопроса, так как его мысли были заняты другим, ответил:
— Ушли с майором...
— А это кто? — кивнув в сторону спящего, уже громче и верно смелее спросил Виктор.
— Медсестра, говорят, ее ночью привели, я не видел, — продолжая думать о своем, и не смотря на Виктора, механически сказал радист.
Виктор вышел из землянки. Он не обижался, что с ним так обошлись. Ведь рация — великое «дело», а видишь, не ладится у него. Лактионов досадовал на себя, как это он сам не догадался, что это новая медсестра, ведь медицинскую сумку он видел у нее в головах, а вот и не хватило сообразительности... Эти самокритичные мысли прервало появление лейтенанта Мансурова.
— Заходи, — сказал он Виктору просто, — давно ожидаешь?
Этот тон до того ошарашил сержанта, что рука, поднятая для приветствия, застыла на полпути и, казалось, раздумывала, куда же ей податься. Дело в том, что более придирчивого, и официального офицера, чем лейтенант Мансуров, не было. Сержант в этом ни чуточку не сомневался. Недаром уже давным-давно к нему прилипло прозвище:«Шагом марш!»
Виктор Лактионов возвращался на свою позицию совсем другим человеком. Все плохое, что тяготило его, пропало. словно дым, растаяло в утренней мгле. Ему казалось, он не шел, а летел, нет, лучше сказать, плыл, гордо задрав голову, не замечая своих тяжелых сапог, покрытых, как броней, несмываемой многодневной грязью этого сырого, неприветливого утра, забыв все свои разглагольствования «тет-а-тет», не видя удивленных и вместе с тем иронических взглядов товарищей.
— Не иначе, как наградят, — сказал рядовой Маныкин, а его сосед ефрейтор Бондарюк, развил эту мысль, добавив недостающие звенья.
— Медалю дадуть, абож мо и орден. А чому ж и не дать, вин парубок гарный, — продолжал свои рассуждения Иван, и не удержался, чтобы не ввернуть для ясности, — ну тода держись, и так покою нету..., — и поперхнулся, увидев перед собой нечто совсем необыкновенное. Это «нечто», — придерживаемое за локоток лейтенантом Мансуровым, двигалось мимо него и было вполне материально: пушистые, пепельные волосы, широко распахнутые светлые глаза и смущенная улыбка…
Нередко, внешность обманчива, но в новой медсестре Наташе Лоскутиной, верилось, не было места для злости, плохого настроения, невыдержанности. Вся она точно была выткана из доброты, ласки, нежности и заботы. Совсем немного времени прошло с тех пор, как появилась она на передовой, а перемены сразу бросилась в глаза. Все, как один, бойцы были выбриты, старались выглядеть молодцевато, подтянуто, и пожилой Сивков, глядя на все это насмешливыми глазами, иронически улыбался:
— Чего стараетесь, не лезьте зря в глаза: все одно не смеет сразу всех полюбить.
Виктор тоже преобразился. Ни ворчания, ни плохого настроения, он уже за собой не замечал. С того самого дня, с той самой минуты, как увидел он Наташу, вся его жизнь, все его существование, было пронизано ожиданием чего-то хорошего, даже чудесного, светлого. Словно светила впереди него звезда, и он стремился к ней, и это самое стремление было радостью и счастьем.
Все свои поступки Виктор Лактионов теперь соизмерял с тем, как на это бы посмотрела Наташа. Еще почти не разговаривая с ней, он уже душой понял, что какие-то незримые узы, связывают его с этой милой, бесхитростной девушкой. В ней.все его умиляло.
— Это же талант, — думал он, — так отдаваться своему делу, быть с каждым бойцом ровной, ласковой, приветливой, никого не выделять из всех, такой самоотверженной в бою, «сорвиголовой», как назвал ее майор Папенков.
— Отчаянная она, — говорил он, —- думает, если раз спасли ее от смерти (Наташа прибыла в часть из госпиталя), то она больше на нее не позариться.
И, правда, благодаря этому бесстрашию Наташки, многие начали верить в свою счастливую звезду.
Была ночь. Подсвечивая себе фонариком, Виктор в который уже раз, читал письмо из дома. В этом и не было особой необходимости: Виктор знал его наизусть, да и прочесть-то его было почти невозможно. Все оно, истрепанное по уголкам сгибов, с полу стертыми словами, становилось еще нужнее и роднее ему. Он держал в больших сильных пальцах, маленький листок так нежно, словно это было живое существо. Тепло, разливающееся от него, казалось, заполняло сердце сержанта до краев. Это было первое и. вместе с тем, последнее письмо от мамы.
«...Найдет ли оно тебя, ведь там так много вас, что встречаются и однофамильцы...»
На эту, ее немного наивную фразу, привычная улыбка пробежала по лицу. И будто, что-то вспомнив, Виктор резко мотнув головой, сурово сжал губы.
— Улыбаюсь, — зло сказал он себе, — а каково там ей, а может, уже нет мамы.
— Нет, нет, нет! — словно эхо повторилось в его душе, отдалось в ушах, еще так свежи воспоминания его довоенной жизни.
— Виталик, можно присесть возле вас? — неожиданно тонко раздалось где-то вверху.
Машинально подвинувшись, Виктор, почему-то, сиплым голосом сказал: «Садитесь». Никогда и ни где, не слышал он такого смешного и, вместе с тем, трогательного имени «Виталик».
Это была Наташа. Она села и замолчала. Как ей хотелось дотронуться до него, сказать что-то ласковое, утешительное, но все то, что днем и ночью девушка так щедро раздаривала окружающим ее здоровым и раненным бойцам, казалось, здесь совсем ненужным.
— Это от мамы?
— Да!
— Какой вы счастливый.
— Не знаю, был, наверное, счастливый, а теперь мама живет на оккупированной территории, — проговорил он, вдруг, казенным голосом эту привычную фразу.
Живет, ведь живет, а у меня в первый день, вернее, в первое утро войны, никого не осталось. Мы жили на границе, — вдруг шепотом закончила она. Виктор, сознавая причину этого шепота, знал по себе, что сейчас надо молчать, он только взял Наташу за руку, и осторожно прижался к ней губами. Она, почему-то, не удивилась его порыву, как будто знала, как будто чувствовала то же самое, что и он.
Люблю тебя, люблю тебя, люблю, слышишь, девочка моя, — и, словно плотину прерывает весеннее половодье, так слова любви, нежности подхватили и закружили ее в своем колдовском, а он, наклоняясь к ее уху, шептал и шептал.
Серое осеннее утро увидело их спящими сидя, накрытых одной шинелью. Почти не видимые струйки пара от дыхания поднимались, сливаясь вверху. Тихо-тихо, было вокруг.
Виктор как-то неожиданно, рывком проснулся. По укоренившейся с детства привычке хотел было вскочить на ноги и, вдруг, сжался в комочек.
«Вот, медведь», — мысленно упрекнул он себя, боясь почувствовать, как просыпается Наташа. Но она только всхлипнула во сне, как ребенок, и снова затихла.
Медленно, соблюдая непривычные для 'себя предосторожности, Виктор встал, подложив под голову Наташи вторую шинель, и выглянул из окопа. Близкий городок еще был затянут молочно-белой вуалью тумана, лишь кое-где угадывались высокие строения, да на горизонте голубоватые рощицы. Окопы противника тянулись совсем недалеко. Между ними пролегал кусок земли, ископанный взрывами снарядов, штрихами пуль. «Ничейная земля?» Нет, это наша, наша земля и всегда будет нашей, никому не достанется, — с негодованием, подумал Виктор.
Он стоял, опершись грудью на бруствер окопа, и внимательно осматривал в бинокль оборонительные укрепления врага. Какими-то, ему одному понятными значками, он помечал что-то в тетради, маленьким огрызком карандаша. Он чувствовал: враг будет скоро наступать, и хотел досконально изучить порученный его взводу сектор обороны.
Виктор отнял бинокль от слезящихся глаз, и на минуту закрыл их — красный дразнящий свет сменил яркую белизну дня.
В обед к нему на минутку забежала Наташа, принесла конфету (кто-то угостил ее, а она не могла удержаться, чтобы не побаловать своего Виталика). Да и стеснялась она так просто подходить к нему без- предлога. А Виктор Лактионов жевал конфету, и было ему совсем не сладко. Он немного ревновал ее к тем, кто удостаивал своим вниманием такую красивую, милую медсестру. и мучился, что не может, как эти другие, уделять ей столько внимания, дарить разные безделушки. И ,словно поняв его состояние, Наташа прижалась щекой к его ссутулившейся спине и прошептала:
Глупый ты мой, сержантик, и, оттолкнувшись, быстро зашагала по глубокому окопу в тяжелых с широченными голенищами сапогах. Но они совсем не портили девичью фигуру, напротив, она казалась Виктору еще тоньше, нежнее, изящнее.
Вдруг над головой раздался гул, и сержант, машинально пригнувшись и придерживая каску, посмотрел вверх. Это был одинокий самолет противника, разведчик. Послышались беспорядочные выстрелы, но самолет летел довольно высоко, и был недостижим.
Покружив над нашими окопами, он уже было направился в свою сторону, как из него что вывалилось и понеслось, раздуваемое ветром на сотни вертящихся клочков. Это были листовки. Они неслись белым облаком к земле, кружась в маленьких воздушных спиралях.
Без распоряжения, бойцы подобрали листовки, и отнесли их к сержанту. Снова пришла Наташа. Она помогла сложить листки в кучку, чтобы потом их сжечь. Виктор подумал, как на таком белейшем кусочке бумаги, могут помещаться слова с таким отвратительным черным смыслом. И вот, чиркнув зажигалкой, Лактионов поднёс ее к импровизированному костру — кучке листков. Огонька не было видно, только бумага начала словно плавиться, оставляя за собой скрюченный трубочками черный пепел, который тут же распадался в прах.
Бойцы потихоньку разбрелись по местам. Ушла, ободряюще улыбнувшись, Наташа. Виктор Лактионов снова взялся за бинокль. Но только- приложил его окуляры к глазам, и тотчас опустил, он этого раньше не замечал: на многострадальном куске земли нейтральной полосы, всего в нескольких метрах от его окопа кустиками росли ромашки, чередуюсь с одинокими стебельками блеклых васильков. Их было совсем мало, два или три нежных несмелых цветка, гнущих.свои желто-белые и голубые головки под дыханием ветра. «Вот бы Наташа увидела, как бы она обрадовалась, а может быть, и растерялась, пожалев их, таких беззащитных. Как трогательно она любит цветы. Отломит где-нибудь веточку, и приколет ее к гимнастерке, и все жалеет, что цветов негде раздобыть. Дома, — она рассказывала, — весь их маленький дворик был засажен цветами, и у каждого ветка было прозвище, данное маленькой Наташкой.
Еще не успев подумать, зачем он это делает, как руки подбросили его на бруствер окопа и, вдавливаясь и прижимаясь к земле, холодной и сырой, Виктор пополз на нейтральную полосу, видя только эти цветы.
Он был уже на полпути к своим .окопам, как его заметили с той, другой стороны, открыли сумасшедшую стрельбу. Виктору показалось, что огненный кнут стеганул его по йогам, только он ничего не помнил.
Обо всем, что было дальше, Виктор узнал уже в госпитале, где он лежал с ампутированными ногами. Своей жизнью он обязан Наташе: она втащила его, обеспамятшего в окоп, и все плакала и корила себя. Она была уверена, что ради нее сержант Виктор Лактионов созвал цветы. И только девушка успела их спрятать в карман гимнастерки, выставив наружу головки цветов, как вокруг нее загремело, залязгало, и начался настоящий бой, один из многих тысяч боев, которые повидала ;война. В этом бою погибла Наташа.
Пожилой, седой человек тяжело поднялся со скамейки и, грузно опираясь на крепкую деревянную палку с резиновым наконечником, медленно подошел в последний раз к братской могиле. Среди десятков имен, знакомых и незнакомых, бросалось в глаза самое родное и близкое «Наташа».
Так и стоял он, склонив голову, и глядя на буйство цветов и красок, окружающих строгий серый обелиск, и не мог оторваться от тех лет, пусть жестоких, страшных, но в них была его молодость, его жизнь, его любовь.
Повернувшись, он медленно зашагал к краснеющему между деревьев автомобилю, на стекле которого в желтом треугольнике четко отпечаталась буква «Р». А рядом на соседней скамейке, расположилась компания нарядных молодых людей с магнитофоном.
"А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты...» — немного .осипшим голосом пел Высоцкий незнакомым мальчишкам и девчонкам, никогда не знавшим войны.
Николай ЯРМАК, н.Чернигов
